3
Здорово же вы, гражданин Гуров, захавались за полвека, что хер за мясо не считаете, как говорят шакалы-урки, и вот даже за борщом ни крошки хлеба в рот не взяли. Понимаю: лишний вес, атеросклероз, запоры, запоры, запоры… А ведь зимою 1929 года шли вы по нашей завалившейся в теплые сугробы деревне, по нашей Одинке, шли по нашему белому покою в бурочках, в полушубочке, перепоясанный ремешками, в буденовке, пошитой специально по вашей головке, в крагах собачьих, и держали вы над собой красный транспарант: “Кулаку — позор! Хлеб — Родине!”… И было вам двенадцать лет, гражданин Гуров. Не перебивайте, некорректно перебивать человека, дающего показания и желающего расколоться до самой предстательной железы… И было вам двенадцать лет, и шел за вами ваш пионерский отряд “Красные дьяволята”. Пели вы, кажется, “Варшавянку”, а возможно, сам “Интернационал”. К песням этим у меня стойкая и непрекращающаяся аллергия. Поэтому точно не помню, какую именно песню вы пели. Не буду тужиться и вспоминать. К чертовой матери эти песни! Бывало, я перед всякими пленумами, собраниями и сьездами принимал наркотики, жрал валерьянку, чтобы поспокойнее переносить пение партийного гимна, самой, пожалуй, дьявольски хитрой песенки на белом свете… И шел за вами отряд, а мы, пацанва, отогревали губами да носами полыньюшки в окошках и кричали батькам и мамкам: “Красные дьяволята идут!”Ну, что, гражданин Гуров, будете продолжать вертухаться? В несознанку глухую решили уйти? Это были не вы и — точка? Вы в тот момент учились в сто тридцать первой школе города Брянска. Шел урок истории, вы получили “отлично” за рассказ о садистских штучках помещицы Салтычихи и что-то оттараторили насчет пролетарского гуманизма, гуманизма нового типа? Не так ли? .. Наглая ман-да-вош-ка! Ты отрекаешься от своего пионерского детства, блядь худая? Убью-у-у, сучара! .. Пардон… Пардон…А за вами, значит, за сынками революции, шли ваши папеньки: “Особый, отдельный чекистский отряд”. Иными словами, отряд бешеный, отряд карательный. Наша деревня, недаром, наверно, она и названа была Одинкой, не пошла в колхоз. Отказалась. И отнесли ходоки письмо Сталину. В письме изложены были нехитрые мужицкие резоны, вопль в нем был предсмертный земледельца о спасении и общая угроза скорей издохнуть, чем вступить в колхоз, поскольку это еще бессмысленней, чем смерть. Верховодил мой батя, царство ему небесное. Он и мысли излагал, и записывал, и обсуждение вел, и ходоков возглавлял. В приемной ЦК письма у них взяли, потом дали поджопника, велели канать обратно и ждать ответа.Меж тем весь наш уезд уже заколхозили. Отец прогноз верный дал, Мужики матерые, кормильцы России, по этапу пошли, те, кого не шпокнули, конечно, а в деревнях вшивота осталась, самогонная тварь, юродивые, калеки да старики. Одинка же наша заявила руководству и посыльным евонным, что пока не придет ответ от Сталина, пусть лучше никто сюда не суется. Оборону держать будем, хоть Первую Конную присылайте с самим Буденным, нам на это насрать, подохнем с последним патроном все, как один. Вот как дела обстояли, гражданин Гуров, ежели вы их слегка подзабыли или постарались забыть… Только спокойней! Спо-койней! Чекистским отрядом командовал сам комбриг Понятьев. Вы тоже Понятьев…Ах, я шью вам дело, причем белыми нитками? Взгляните, пожалуйста, на выписку из ЗАГСа. Отвечаю погонами, это — не туфта… Вы взяли в 1939 году фамилию жены… Ну, наконец-то! Наконец-то отвисла ваша челюсть и покраснели вы, как в детстве, и заработали ваши невозмутимые ранее надпочечники, и вдарил адреналинчик в изощренный, в тщательно замаскированный ваш головной мозг! Птичка вы моя канаду, которая поет и серет на ходу, посидите, пошевелите полушариями, я ведь чую, какая сейчас в них запеклась каша, но не вздумайте брякнуться в инсульт. Такого подвоха я не переживу, ибо говорить мне, с удовольствием, повторяю еще раз, не с кем больше, кроме вас во всей Вселенной, включая Дьявола и самого господа Бога! Ясно, гражданин Понятьев, он же Гуров? Я пошел в сортир.
5
Пожалуй, было бы не умно не поверить, гражданин Гуров, вашим уверениям в том, что тогда вы искренне считали кулаков смертельными врагами советской власти. Корысти у вас, пацанов, быть не могло. Напичкали вас, естественно, вонючей ложью. Деревни вы к тому же и не нюхали в свои двенадцать лет. Деревня, внушили вам, держит в петле голода пролетария и интеллигента, красноармейца и ученого, пионера и комсомольца, точит поганая, зажравшаяся деревня финку, чтобы всадить ее в спину партии, и когда схлынет из нее вся кровушка, реставрировать власть помещиков и капиталистов… Все это мне понятно. И не мне вам рассказывать, гражданин Гуров, что такое сила и ужас тотальной пропаганды. Долго не мог я никак понять, не влазило это просто в мою голову и душа не разумела, каким образом вышло так, что в вас, двенадцати-тринадцатилетних пацанах и пацанках не было ни жалости, ни сострадания, ни дурноты при виде крови, почему полностью отсутствует в вас реакция на чужую боль, и наоборот, горят глазенки, пылают щеки, злоба пьянит, как сивуха, губы, невинные еще губы, искривлены в сладострастной улыбке, ноздри дрожат и оскалены по-волчьи зубы, когда вы пороли нас, изгилялись над растоптанными, уже не чующими ударов, переставшими звереть от плевков, ибо невыносимый ужас от того, что наделали ваши папеньки, был бесконечней боли и обиды… Потом уже, через несколько лет, поприглядевшись к вашему брату на допросах, в тюрьмах, при шмонах, арестах и казнях, наконец, просек я, что отрезали вас в семнадцатом году от пуповины вековечной культуры и морали. И воспитали человека нового типа — звереныша, полуосла-полушакала. “Если враг не сдается, его уничтожают”, “Наш паровоз, лети вперед! В коммуне остановка”, “Кто был ничем, тот станет всем!” и так далее. Вот что : вы хавали, а вожди заразили вас сифилисным страхом наказаний и полного уничтожения капиталистами, помещиками и кулаками. “Или мы их, или они нас”, — внушали вам вожди, и, дорвавшись, до безоружных особенно, “врагов”, вы, падлюки, были беспощадны и бесчеловечны…Я затрекал, как взволнованный либерал, а либерал, живущий в палаче, это — смешновато. Нельзя распоясываться. Понимать что-либо, тем более тухлую конструкцию вашей натуры, гражданин Гуров, можно и без пафоса. Поэтому давайте сделаем перекур, а то еще немного, и я измудохаю вас до полусмерти. Чешется моя рука, чешется… Перекур…
6
Сдали мужики оружие тогда, сдали. К сожалению, сдали. Вполне могли постоять за себя и за баб, перебить палачей своих, а потом с чистой совестью встать по закону к стенке… Сдали оружие. Сидят за одним столом в нашей хате с чекистами, щи хлебают, самогон жрут и трепятся благодушно в дружеской атмосфере, пробздетой сталинской демократией, о том, как они культурно будут конкурировать с колхозом, в который добровольно пошла всякая ленивая рвань, ворье и пьянь. А затем Понятьев встает и говорит: “Так, мол, и так, Шибанов. Спасибо тебе за хлеб-соль. Теперь кончать с тобой будем. И так много отнял ты у меня времени. Письмо я тебе привез не от Сталина, а от себя лично”.Тут я выстрелы услышал в деревне и понял, что и впрямь пришел всем нам конец. Чекисты повытаскивали маузеры. Встали у окон и дверей. И враз обессилели от такого оборота крепкие наши мужики, прошедшие германскую и гражданскую. Сгорбились, покачали головами, а батя мой и говорит им; “Ихняя теперь бандитская сила, мужики. Никуда нам от нее не деться. Но боком выйдет вам наша кровь, и проклятье до конца времен от вас не отстанет. Стреляйте, бляди!”Человек восемь уложили с первого залпа чекисты. Один мой батя остался.“Прав, — говорит, — я был. Не годится под таким зверьем на земле жить и хлеб родить. Прав я был. Стреляй, дьявол! Не боюсь ни тебя, ни смерти! Господи, прими наши души! ” Встал батя на колени перед образами, перекрестился, а папенька ваш, гражданин Гурое, отвечает: “Кончить я тебя, кулацкая харя, успею. Ты вот послушай сначала, какой красивой жизнь без вас в этих краях будет. Почуй, от чего отказался ты, погляди на то, что я нарисую”.Сам раздухарился, голос дрожит, волчьи глазки сверкают, и рисует, рисует, как ниспадет лет через десять-двенадцать коммунизм полный на всю Россию, как машины возьмут на себя весь крестьянский труд, и сравняется деревня с городом, а сами крестьяне, сытые и ученые, в белых рубашках и черных брючках сидеть будут в диспетчерских и, кнопки нажимая, руководить на расстоянии фермами, элеваторами, стадами, утками, гусями и рыбой. “А ты, Шибанов, сгниешь в той земле, которую не пожелал по злобности характера и реакционности души видеть цветущеколхозной. Сгниешь, и ничего такого прекрасного не застанешь! Не увидишь ты человека, свободного от тяжкого груза собственности и кулацкой хозяйственной суеты. Вот как! Не увидишь! ”“Этого и ты, зверюга, не увидишь! — говорит батя мой. И картинку ятебе, если желаешь, другую нарисую”.“Ну, ну! Рисуй, давай, а мы послушаем!” — засмеялся ваш папа, гражданин Гуров, и предсказал мой батя перед смертью своей все почти с такой точностью, что потом когда сбывались каждый раз его предсказания, ужас чувствовал я и восторг: как в землю глядел Иван Абрамыч! Вы можете, гражданин Гуров, ухмыляться, сколько вам вздумается. Понятьев с подручными тоже ухмылялись тогда, а вышло все правильно. Мужика золотого и умного разорила и перевела советская власть, а вшивоту и остатки настоящих крестьян стала давить так, как никогда в истории ни на одних рабов никто не давил.В общем, нечего мне перечислять отцовские догадки. Просек он главное: логику распада крестьянской души, закабаленной и лишенной права на землю и на личное творчество на родной земле в родстве с различной скотиной… Все предсказал Иван Абрамыч. И то, что платить будут мужикам, как рабам, самую малость, только чтобы не подохли, трудодень то есть предсказал, и то, что паспорта отнимут и сниматься с места под страхом смертной казни запретят, и смерть ремесел, и оскудение земли, и постепенную отвычку паразитских городов от мяса, масла и рыбки, и даже то, что колбасу делать будут чуть ли не из говна на ваших мясокомбинатах, гражданин Гуров, тоже предсказал мой батя. Не забыл и про пшеничку. В одном ошибся, однако. Покупаем ее за золотишко не у Германии, а у Америки. Дела это не меняет. Ну и гоготали тогда чекисты, и верили, очевидно, что перед ними кровавый враг и безумец.“И еще я вам нарисую вот что, — сказал батя. — Бесы вы, и сами себя передушите, а отродье ваше сатанинское по свету пойдет. Господи, прости их! Не ведают, что творят, паразиты!”
7
Отвечаю, гражданин Гуров на ваш вопрос: я не видел, кто стрелял в батю моего, ваш отец или другая косорылина, не видел. И врать не стану. Но я уверен был всегда, всегда был уверен, что — он. Кому еще, по-вашему, доверил бы он такую честь: взять на мушку вожака одинских реакционеров? Никому. А насчет доказательств этого не беспокойтесь. Они будут. Найдем. Иными словами, доказательства есть…Не видел я, кто стрелял в батю моего, Ивана Абрамыча, и выстрелов не слышал, потому что в шоке находился. Не устояла на ногах ребячья душонка. Я даже думаю, Что работает временами у нашей психики механизм спасительной отключки от безумных мгновений жизни… В шоке я был, и прочухался, когда припекло как следует бочину. Избенка наша родная горела, с пола занялась, керосинчика, очевидно, чекисты плеснули, огонь уже образа лизал, а бати моего в пламени не было видно… Только не делайте вид, что не помните того пожара, гражданин Гуров… Конечно, если б не зима, не сидели бы мы сейчас напротив друг друга и не превращались бы вы в серый труп на моих глазах…Высадил я башкой, правда, не помню как, окошко, а уж из сугроба вы меня вытащили, гражданин Гуров, вы! .. Ну, что? Узнали? Опознали? Вспомнили? .. Открывай глотку, падла, открывай, подыхать тебе еще рано, глотай коньяк, сволочь, да зубами не стучи, хрусталь раскусишь, глотай, ты у меня еще пожиеешь, гнида, пей, говорю! Вот так-то оно лучше… Приятно, гражданин Гуров, к жизни возвращаться, ответьте, положа руку на спасенное мной от разрыва сердце?.. Ах, вам не хочется жить! Но мне тоже тогда не хотелось, причем настолько, что если б не повязали меня по рукам, по ногам красные дьяволята, я бы сиганул обратно в огонь и сгорел бы до уголька рядом с батей Иваном Абрамовичем… Но вы повязали меня и посадили верхом на обледенелую колоду, на бревно, рядом с моими уцелевшими от пуль погодками…Прошу немного пошевелить мозгами, прошу возвратиться в тот день. Итак: все взрослые перестреляны до единого, даже параличный дед Шошин и слепая бабка Беляиха. Свидетелей зверства кровавого нету, кроме нас, пацанов. Черные ямы в снегу, пар и дым от них валит, все что от Одинки осталось, и ни одна душа на белом свете не знает об этом. Большие друзья Советского Союза на Западе сладкие сопли слизывают с губ от умиления перед совершаемой Сталиным исторической перестройки социальных отношений в деревне, шобла поэтов, писателей, художников, композиторов, скульпторов уже вгрызается крысиными зубами в золотую жилу колхозной тематики, и никто, никто не ведает, что задолго до Герники, до Лидице, до Хатыни чернеют в снегу спаленные избы Одинки, десяток, сотен Одинок, а хозяева-крестьяне мертвые, люди убитые в штабель свалены и волки оголодавшие вольно и безнаказанно жрут их трупы воровскими ‘ ночами… Прошу извинения за лирику. Итак: все кончено. Мороз двадцать пять градусов. На обледенелой колоде сидит верхом уцелевшая в бойне пацанва и вы… Да! Да! Да! Вы, гражданин Гуров, сечете нас, как вражьих выродков, плетьми со своими дьяволятами и велите петь: Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…Включите, пожалуйста, телевизор… Благодарю… А во вам и “Интернационал”. Зарапортоеался и совершенно забыл, что мои коллеги, как, впрочем, весь советский народ и передо вое человечество, празднуют столетие со дня рождения великог человеколюба, друга детей, рыцаря революции, железного Феликса Эдмундовича Дзержинского… Жаль, что мы с вами не успели послушать моего министра Андропова. Зато послушайте ваш бывший гимн, который Вы вбивали силком в наши ребячьи глотки, послушайте, освежите память и выключите потом к чертовой матери ящик. Я не желаю присутствовать на торжественном концерте в честь столетия со дня рождения хитрого, якобы одухотворенного и сентиментального палача.Да-а! Действительно выдающийся был палач. Палач нового типа. А ведь рожа до чего дьявольская! Чистый асмодей. И не случайно, конечно, это поразительное внешнее сходство с сатаною, с чертилой, каким изображают его на сцене, на карикатурах и во всяких легкомысленных безделушках… Рябов Притарань-на нам чего-нибудь вкусненького!
12
Участок ваш прекрасен. Сосны, кедры, елочки… Парнички… Бассейн. Моря вам мало, козел? Выложен бассейн мрамором. Я так и думал, что украли этот мрамор со строительства дома творчества Литфонда. Воруют, гниды, потихонечку, Рядом с вами, кажется, Евгений Александрович Евтушенко строит? Умница. Когда кормежка идет, не надо болтать, не надо зевать. Надо кушать, а не то обскачет какой-нибудь Виль Проскурин или Роберт Сартаков… Да-а! Не было еще на Руси таких блядей. Не было. Дорожки красненькие тоже милы. На чем мы остановились?Мощные были в Чека сюжетчики и истинные фантазеры. Я и поэта одного знал. Честное слово, не вру! Майор Миловидов. Артист… Лирик. Романтик. Протоколы допросов вел исключительно белыми стихами, кажется, ямбом, как в “Борисе Годунове”. Херово у него дело обстояло только с фразой “по существу дела могу показать следующее”, Она никак не влезала в ямбическую строку и не поддавалась расчленению. Избавиться от нее тоже было невозможно. За одну такую попытку Миловидов схватил пять суток ареста с отбытием срока по месту работы. Зато со всеми показаниями он справлялся мастерски и любил говаривать: “Сочиняет дела народ, а мы, чекисты, их только аранжируем”. К сожалению, башка у меня всегда была забита своими заботами, и я, мудак, не удосужился притырить для потомков пару отрывкое из многочисленных трагедий и драм майора Миловидова. Одна начиналась примерно так: “По существу дела могу показать следующее: Я, Шнейдерман, вступив в преступный сговор в тридцать втором году пятнадцатого марта с давнишним сослуживцем Месхи, где ныне проживает неизвестно, а также с Бойко, сторожем больницы, Проникли ночью, и инструментарий, который накануне был Врачами законсервирован, стерилизован для срочных операций на селькорах, избитых кулаками зверски за помощь коммунистам в продразверстке, что вызвало насильственную смерть от зараженья крови многих, готов нести заслуженную кару, учесть чистосердечное признание, а ценности народу Возвратить, селькорам убиенным нами слава смерть кулакам прошу принять в колхоз”.Много натискал Миловидов таких монологов. Первое время начальство помалкивало, боялось обвинений в ретроградстве, В потом замочили Миловидова по-тихому в подъезде железным прутом и пришили дело о его убийстве группе честных юнцов. Вот так. Но сам он успел пошуровать как следует. Успел.Гранат… Персики… Грядочки… Киндза… Мята… баклажанчики… а в вилле на стенах даже Ренуар и гравюры Дюре ра. Сильны вы, гражданин Гуров, сильны. Через такие пройти огни и воды, назлодействовать, уцелеть, быть на хорошеи~ счету у партии, отгрохать такую домину, обеспечить себе, детям и внукам счастливую старость — это надо уметь. Вы конечно, мудро поступили, записав все имущество на зятя. Мудро. Его доходы легализованы. За бюсты Ильича платят миллионы. Я это знаю. Но, между прочим, мы занимаемся моим делом, а не вашим. Поэтому давайте вернемся к моей жизни от вашего имущества. Позволю себе, раз ушел у нас разговор об эпохе массового сочинительства в органах, вспомнить одно дельце… Восстановите, пожалуйста, в памяти образ ближайшего помощника вашего папеньки, Влачкова… Я помогу. Высокий здоровяк. Красив. Внешне добродушен. Улыбка всегда имелась. Ворот нараспашку. С песней вырезал он и согнал с земли настоящих крепких мужиков нашего уезда. Выступать любил. Попал вот в эти лапы уже вторым секретарем обкома. Я завел, оказавшись в органах, списочек отряда папеньки вашего. Влачков первым попал вот в эти лапы. Понял ваш немой вопрос. Папенька тоже в конце концов попал в них. Он у меня оставался напоследок, на закусочку. Не спешите. И до него дойдет наша мирная беседа.
19
Да! Я — говно, а не граф Монте-Кристо, гражданин Гуров! Знаете, где мне, трудновоспитуемому и считавшемуся полоумным бесенку попалась в руки эта великая книжка?..Вы угадали. Угадать несложно. Да. В детдоме для мальчиков — детей кулаков и врагов народа имени… против фашизма… Я не шучу. Именно так он и назывался. “Детдом имени против фашизма” ДИПф. Вот это был грязный дневной зверинец и подлый ночной террариум! .. Ря-ябов! Сука, где ты провалился?.. Еще коньяку! Насрать на врачей! Коньяку, я сказал! У меня вечная мерзлота в промежностях! А ну-на, Рука, смир-рно! Сесть! .. Смиррно! .. Сесть! .. Вокруг стола — шагом а-арш!.. Сесть! Не обращайте внимания, гражданин Гуров, я расслабляюсь. Память моя стала такой спертой, вобрала в себя столько ужаса, вони, абсурда, грязи, лжи, фантасмагорий и подлятины, что теперь, гужуясь впервые за полвека, выкидыеает со мной жуткие коленца… Мне страшно… Страшно! .. Нет, не просто “становится прошлое близким” по вашему идиотскому выражению. Меня волокет холодным магнитом туда… в Одинку… на печь… на мерзлую колодину… в сани… в детдом, и я как бы оказываюсь там, начинаю задыхаться, как ео сне, и нет сил проснуться, не выдержит сердце, рехнусь, второй раз это пережить невозможно… Зверинец… Террариум… Рябов, где ты?.. Имени против фашизма!Все там было. Утром чай, днем баян, вечером собрание… Там чаще били, чем кормили, а кормили тем, чем били. Били же чем попало. Монстры-перевоспитатели полагали, что только с помощью боли физической и унижения, про душу они тоже не забывали, может быть вполне осуществлен контакт непонятно зачем оставленных в живых выродков с первой в мире советской действительностью, где никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить. Но и актив имелся в детдоме имени против фашизма. Шли в него смекнувшие, что лучше самим бить, чем быть битыми. Они и колотили нас и за себя, и за перевоспитателей. Колотили за все: за не тот жест, не ту улыбку, не то прилежание, не тот труд, не тот аппетит, не те настроения, не те мысли, не то прошлое и так далее. Если повода не находилось, его выдумыеали, сочиняли, заставляли расколоться и, конечно же, кандей казался расколовшимся раем по сравнению с процедурой дознания…По утрянке нас выстраивали перед портретами Ленина и Сталина. Зарядка, затем пение одной, двух любимых песен Ильича, затем дрова, затем полмиски шелюмки, приборка и политграмота. На уроке слабые, битые, но поумневшие звереныши тискали доносы. Донос считался легким симптомом морального возрождения вражьего выблядка. За него выдавался белый хлеб. Вы бы посмотрели, гражданин Гуров, как интеллигентные дети инженеров, врачей, эсеров, дворян, священнослужителей, бывших помещиков, фабрикантов, литераторов, не выдержав голодухи, хамского насилия и унижений, превращались в волчат…Не все, конечно, не все, далеко не все, теплились во многих души, сопротивлялись распаду, одни смиренно, другие яростно… Были побеги, удавки, толченое стекло, саморубы, уксусная эссенция, кипяток на руки, голодовки — все было в детдоме имени против фашизма, как потом было то же самое, но еще пострашнее в лагерях… Пожалуй, я начинаю надираться. На сегодня хватит…Ночной, подлый террариум… По ночам активисты бегали по спальням со стоячими. Им хотелось ласки, и бледные, бедные лысенькие мальчики с черными кругами под глазами, за конфетку, за кусок сала, за хлеб или просто так, от страха, схватившего за горло, подставляли несчастные попки молодым козлам… Потом кто развращался, кто падал, кто вешался, кто тихо плакал… Рябов! Рябов! Подай мне сюда… слезинку, так сказать, ребенка… отставить… виноват… подай мне сюда Карла Энгельса, Владимира Сталина… Максима Крррупскую ты мне сюда подай! Пода-а-ай, говорю-ю! .. Они видели, все они видели… с портретов… и зеркало русской революции там висело… Волоки их, Рябов, не-мед-лен-но! Я их тыкну, тыкну… Перовскую… Желябова тоже волоки… всех тыкну бородищами, усами, носами, очками, мордами, умными лбами в несчастные попки мальчиков… тыкну, тыкну в первую сперму молодых козлов… тыкну, сука, тыкну в слезинку… Все.– Все… Спасибо, гражданин Гуров… Это — последняя рюмка…Ко мне тоже однажды сунулся один хмырина. Стишки, сволочь, писал под Маяковского. Я вот этой рукой взял его за хер, вывел немедленно из спальни и кулачищем врезал по темечку. Я так в деревне, бывало, баранов забивал. Силен был не по годам. Врезал, а он — брык с копыт, и до утра провалялся. На мое счастье отшиб я ему тем ударом память. Все начисто забыл, падлюка, даже “бурямглоюнебокроя”, “Интернационал”, “Распорядок дня и ночи ДИПф” и кто автор “Детской болезни левизны”.Пойдемте… прогуляемся… искупнемся… немедленно… и поблаженствуем… на вашем пляже… Рябов! Идем купаться. Прими меры. И чтобы никаких эксцессов, гражданин Гуров, попыток рвануть в Турцию и прочее. Руки за спину! Режим тюремный… Пошли на прогулку! Разговорчики!.. Я вам, гниды, закурю! Закурите с Троцким на разводе! Вихри враждебные веют над нами… За-апевай! ..
20
Море! .. Море, гражданин Гуров! Вон маменьки и папеньки с детишками. Камешки звякают… Стюдень плавает. Медуз я люблю. Ведь они тоже, так сказать, что-то чувствуют… Эту вот объективную реальность, данную им, по словам Ульянова, в о-щу-ще-ни-и! А может, медузы чувствуют всего один какой-нибудь слог из этого слова? Например: “ще”. Или “щу”. Лично я чую “ни”. Вы мне отвратительны! Я надрался. Я желаю заявить протест! Слушайте! Я нырнул сейчас и почувствовал себя сиротой… Сироткой… Вы — негодяй! Вы маму собственную убили, вместо того, своей рукой, чтобы лежать с ней вот тут на пляже! .. Цыц! Отвечай мне, как на плахе, достоин ты самой страшной казни и, главное, предсмертных… как я мог про это забыть! .. мук, мук, мук, эа убийство родной маменьки? Учти! У тебя есть один шанс облегчить свою участь. Один! Говори правду, блядища поганая, только правду, со дна того места, где была душа. Не может там ничего не остаться! Не может! Выкорябывай! .. Рябов! Боржомчика! .. Доставай муть последнего осадка!., Говори! Что ты чувствуешь?.. Я ведь урок видел, убийц, с горою трупов на совести, но было в них на молекулку людского, было! А в тебе есть? Ты медуза? Я против тебя про-тес-ту-ю! Выкорябывай, что в тебе осталось! Доставай! .. Молчишь, проститутка! .. Может, тебе память отшибло?.. Не исключено?.. Я в таком случае вызову завтра одного бандита из Института Психиатрии, доктора наук, он тебе с ходу память восстановит! Не про-хан-же!.. Никто не забыт, век свободы не видать, ничто не забыто! формуляры хранить вечно! .. Ты вспомнишь даже, что говорил бабушке в интимный момент дедушка. Ты понимаешь возможности нашей славной психиатрии, идущей рука об руку с органами госбезопасности и ВЭДЭ… в последний и-и-и реши-тельный бой, сучий потрох! Понимаешь? Лучше вспоминай то, что было, советую от души! Или же придется вспомнить то, чего не было дано в ощу-ще-ни-и.Меня интересуют… странно… трезвею… два момента, или один из двух. Первый момент: что ты чувствуешь в связи с маменькой, что чувствовал и так далее. Но только не темнить! Только не раскидывать чернуху! Правду! Самую страшную, но правду! Харкайте кровью, препарируйте себя без наркоза, это — ваше дело. Приложите к устам зеркальце русской революции. Запотело?Второй момент: если ничего вы действительно не чувствуете в связи с маменькой, то, будьте любезны, объясните мне чудесное и гениальное устройство механизма постепенного вытеснения из памяти таких ужасных нечеловеческих вещей, как убийство маменьки. А может быть, это настолько сверхьестественный факт, что память… или совесть, как хотите это называйте… вообще категорически отказывается принимать его в свои вонючие анналы?.. Ах, я неправильно ставлю вопрос и тем самым лишаю вас возможности подойти с какого-либо бону к объективной правде. Так, так. А я ебал “объективную правду”. Я выписываю и получаю “Субъективную”! И ты мне ее выдавай! А не то я прикажу Рябову вбить тебе в глотку и в жопу по медузе — сразу заговоришь!.. Я, видите ли, неправильно ставлю вопрос. Теоретик хуев! Ты мне скажи: жалко тебе маменьку или не жалко? Было тебе невыносимо жить или не было, хотя мысли залезть в петлю ни ты в себе, ни я в тебе предположить не можем… Ну, падлюка, ну, свинья краснодьявольская! Выворачиваешься ты, как глиста, выведенная на чистую воду. Повыворачивайся. Ты кому хочешь доказать, что вина твоя сомнительна, и в худшем случае она не прямая, а исключительно косвенная? Себе или мне? И если косвенная, то речь уже пойдет не о механизме вытеснения вины, а о процессе самоуспокоения и самооправдания? Вы этого хотите, гражданин Гуров? ..Но я видывал позиционных игроков почище вас. Не одну ночь, не один день сиживал я, бывало, ломая голову и нервишки, наступая, отступая, комбинируя, выигрывая, проигрывая, и я понимаю, что вы не расколетесь, пока вас не припрут коленом к стенке… Вот сейчас, не хитря, я даю вам слово палача: если вы, как на духу, расскажете мне о своих эмоциях, уясните: эмоциях, а не о бурных или медленных химических процессах, происходивших в вашей памяти, в совести, в мозгу, я повторяю, даю вам честное слово палача, оставлю вас наедине с вашей маменькой и больше никогда не заикнусь об этом деле… Отказываетесь. Понимаю. Насильно и никакими посулами я не заставлю вас раскрыть передо мной душу. А вдруг у тебя ее нет? Волк! Глиста! Крыса! Одевайся, сволочь! С папенькой твоим мне меньше пришлось возиться и открылся он в конце концов, а ты выкручиваешься перед самим собой! .. Пошли! .. Если ты продал душу Дьяволу за уверенность в том, что нет твоей прямой вины в смерти маменьки, то я тебя сейчас достану, сучка, достану! Я эксгумирую на твоих глазах то, что ты воровато закопал в паперти или в совести… плевать, мне все равно!
22
А помните, как отдали вы приказ перебить перед уходом из Одинки всех наших кошек и собак? Да, да! Лично вы. Вы ведь командовали дьяволятами, вы и приказ, естественно, отдали. Не я же и не Бухарин его отдавали. Ворошиловские стрелки! Пах! Пах!., Пах! Мя-яу… Ав-ав-ав!,. Ах, вы этого тоже не помните и призываете, впервые за всю нашу беседу, на помощь свидетелей. Кис, кис, кис! Хороший кот! Но я сиамцев не люблю. Трильби! Трильби! Ко мне. Этих я тоже не люблю. Я люблю замызганных Васек, Мурок, вечнобрешущих Шавок, Кабздохов, Пиратов и Жучек. Перебили вы их, перебили… Предполагаете, что это могло быть сделано исключительно из “гуманных” соображений? Для животного домашнего, по-вашему, лучше смерть, чем бездомность?.. Так, так…То есть, как это вы требуете прокурора по надзору? Вы что, очумели? Может, жалобу в ЦК желаете тиснуть? — Не про-хан-же! Я — ваш прокурор! Я ваш Брежнев, Громыко и прочее политбюро! .. Не валяйте дурака и поймите, пожалуйста, сводить вас с ума я не собираюсь… Неужели так трудно понять, что я болтать хочу, болтать, отпустить язык на волю без конвоя, пусть себе мелет что угодно? Я же вслух говорю то, что думаю, первый раз в жизни, сука вы эдакая!После того письмеца и партсобрания папеньку я вашего спокойно сгреб, и он сполна получил за все, сполна. Так мне, во всяком случае, тогда казалось. Маменьку я брать не стал. Она была славная, несчастная, верная и неповинная в преступлениях и делах своего мужика женщина. Она не отреклась от него, таскала передачки, писала письма Сталину и поседела, сдав сразу лет на двадцать от вашего, гражданин Гуров, гнойного предательства. Не тронул я ее, но папенька ваш думал, что жена его блядь. Он слышал инсценированные мной пьяные вопли на чекистских борделях. Он получал состряпанные моими мошенниками письма якобы от супруги, с проклятьями и чудовищными откровениями типа “ты никогда не удовлетворял меня, но я ради партии поддерживала в тебе иллюзии того, что ты прекрасный муж чина. Ты — дрянь! А вот твой следователь — романтик наших органов и чувств…” Грубо, конечно, глупо, не талантливо, но ведь и я тогда щенком был двадцатилетним, трясущимся и безумствующим от скрежета в душе комплекса гравюра Монте-Кристо. Мну все равно было, как и чем достать вашего папеньку. Главное — достать! И я доставал. Я его так достал, что… Впрочем, речь о том деле — впереди.
32
Я устал. Безумно устал. Я отдыхать буду. В тенечке полежу на пляже. Помидоры прополю, ботву подрежу, яблоньки подопру. Вы читали “Графа Монте-Кристо”?.. Тогда почитайте. Специально для вас доставлена любимая моя книжечка из библиотеки Дома творчества писателей. Смешно мне стало, когда я давеча порылся там в книжках классиков и вообще достойных авторов, а потом зашел в столовую и окинул печальным взглядом трутней, слепней, клопов, летучих крыс, ящериц, черепах, раков, шакалов, гиен, кошечек, оскопленных петушков, хамелеонов, ценимых начальством за прочно удерживаемый кожей красный цвет, посмотрел я на пауков, свиней, буревестников, прогнозирующих вечный штиль, на соболей, хававших себе подобных особей, на волов, пашущих и боронящих на тучных нацнивах, на лисиц, на кротов, на ручных соколов в наглазных повязках, на грисров, гордо, как орлы на скалах, сидящих на обглоданных до костей останках классиков, посмотрел я на горных орлов, клюющих с ладони тюремщиков и палачей, на низколобых горилл, научившихся выдумывать в неволе тексты пошлейших песен, на попугаев, говорящих за орешки и семечки: “Солженицын — дурак!”, “Сахарров — враг!..”Посмотрел я на грустных, безголосых соловьев-соловушек, на потерявших нюх и наследственные качества красивых псов всех пород, страдающих от скучной службы и общей шелудивости, на бывших иноходцев, впряженных в тарантасы и трусящих мелкой трусцой по колдоебистым российским большакам, на ослов, осликов, на непьющих месяцами верблюдов, на барашков, готовых стать шашлыками на кухне Дьявола, посмотрел и отчетливо стало мне ясно, что дома творчества писателей — это всего-навсего лагерные бараки привилегированного типа, что питание, шмутки и работенка их обитателей получше, почище и полегче, чем у трудящихся на общих работах. Расконвоированные есть даже в этом бараке. Выездные. Погуляют на свободе, в Англии, например, и возвращаются. На свободе хорошо, а в лагере привычней, хотя и не лучше. На нарах ведь все-таки родились и выросли.Понимаю, гражданин Гуров, есть среди обитателей этих творческих бараков так называемые порядочные писатели, драматурги и поэты, не буду спорить насчет упомянутых нескольких фигур, не надо делать из меня идиота. Я просто хотел сказать, что когда я окинул печальным взглядом обедающих в лагерной столовке, а столовок лагерных я повидал немало, меня вдруг пронзила, непонятно почему, страстная жажда свободы, хотя я ни разу в жизни не пробовал на вкус этой штуки, не пробовал и был уверен, что вполне, раз уж такая у меня судьба, можно смириться с ее отсутствием, как мирюсь я с отсутствием кокосовых орехов и… невозможностью отхарить в стоге сена крепкую, кисловатую, словно яблочко, девку… Спасибо вам за поправку. Да: мне и не хочется… Но что же это за орган есть в существе человеческом, в таком замызганном черт знает чем человеке, как я, если вдруг просыпается во мне жажда свободы, хотя образ ее неведом, плоть не надкушена и цвет темен бездонно! Может быть, я так остро почувствовал жажду свободы от серого рабского вида общей неволи писателей и невыразимо унизительного процесса общего казенного питания? Не знаю… не знаю…Думаю и не пойму. Возможно, мы как звери, рожденные в зверинцах, не осознаем значения стальных прутьев — преграды между нами и волей? Но вдруг всем естеством своего существа ощущаем ненормальность отделения нас от чистого бытия чем-то жутким, переставшим быть ощутимым, но именно поэтому ужасающим и еще больше сводящим с ума в мгновение, поразившее душу и воображение жаждой свободы…У меня сейчас мой голос был? Говорите быстро! .. Вы опять ничего не заметили? Странно. Мысль о свободе мне понятна, но, кажется, я говорил голосом того… не помню, кого… он был неповинен в дьявольщине, это — точно… получил минимум… ни лица, ни фамилии не вспомнить… Ладно.Читайте “Графа Монте-Кристо”…
33
Доброе утро! Как книжечка? Вы не можете себя насиловать и читать то, что вам не нравится… Так… Вы “уважаете” другую литературу… Про путешествия и зверей… Ясно. Мы, палачи, иногда умеем ставить диагноз: вы, гражданин Гуров, бежите нравственных проблем, изложенных в бессмертной, захватывающей форме… В масть гадаю? А как у вас с детективами? Вы слышите?.. Что у вас с убийствами? Я имею в виду насилие, совершенное вами лично с помощью ядов, холодного или огнестрельного оружия и удушения… За кого я вас принимаю? Это — трудный вопрос. Ну, так все-таки? Как с убийствами у вас в отчетный период, в момент, когда народ обсуждает свою новую конституцию, а если говорить точнее: распорядок внутрилагерной жизни?..Ваши руки никогда не были замараны чужой кровью, вы не стреляли, не травили, не душили. Согласен, опять же только потому, что не имею доказательств, опровергающих ваше утверждение… Не стреляли, не душили, не травили… А почему вы, позвольте полюбопытствовать, ни словечком не обмолвились о холодном оружии? Да! Не стреляли, не душили, не травили. Но, возможно, размазживали или вгоняли под ребра?.. Ничего подобного с вами не случалось… А вот тут-то я так легко не соглашусь, как раньше, не соглашусь. От чего скончалась в тысяча девятьсот тридцать девятом году ваша приемная матушка, Коллектива Львовна, рождения тысяча восемьсот девяносто четвертого года, в момент смерти было ей сорок пять лет?.. От кровоизлияния в мозг… У вас сохранилось свидетельство о смерти… Допустим, что оно не туфтовое, вроде вашего белого билета, купленного у доктора Клонского за пятьдесят штук и пару американских патефонов. Допустим…Вспомните собрание, где вы прочитали заявление об отречении от отца, прочитали донос, и кодло грязное аплодировало вам, а большевичка Коллектива Львовна Скотникова, взяв в этот патетический момент шефство над вами, двадцатилетней сволочью, как над сиротой, объявила себя вашей партийной мамой. Ей стукнуло тогда сорок три года. Баба она была боевая, по рассказам живых еще ваших сверстников, и красивая. Брила усы, ибо если их не брить, отрасли бы, как у Буденного. Соратница Плеханова, затем Троцкого, затем Ленина. Сталин близко к себе ее не подпускал, но услугами пользовался. Продала на смерть и в ссылку Коллектива Львовна несметное количество дружков по партии. Имя идиотское дал ей папенька, большой поклонник Чернышевского…Вспомнили собрание? Отвела вас после него Коллектива, Клавочка, как вы стали ее звать впоследствии, за ручку, сынульку своего, к себе домой?.. Отвела… Накормила?.. Напоила?.. Спать в кроватку уложила? Уложила баю-бай и сказала: обнимай!.. Так оно было дело в общих чертах?.. Не совсем так. Может быть, вы не жили с Коллективой-Клавочкой, половой, революционной бандиткой?.. Жили… Ничего я, сами понимаете, гражданин Гуров, в сексе не смыслю, но представляю, как, должно быть, жарко и сладко было сорокатрехлетней Коллективе, пылающей, словно вечный огонь неизвестного солдата, уложить вас, здорового, высокого, румяного кобеля, в кроватку и навалиться, исколов щетиной ваши губы, и драть вас всю ночь, как красну девицу. И ваше омерзение представляю я, то возникавшее в паузах, то пропадавшее в вулканической ебле, на которую, по словам живого еще ее любовника, я разыскал его, горазда была Коллектива Львовна. Вот тебе и партийная мамулька. Рассказывала она вам в постельке о романтике конспирации, о допросах в жандармерии, об эмиграции, о славном Октябре, о службе в Крымской ЧК, где она самолично прижигала цигарками половые органы белогвардейцев-мальчиков и стариканов, и о легендарном раскулачиванье? Не помните постельных разговоров… Хорошо… Так от чего же тогда скончалась в тысяча девятьсот тридцать девятом году, седьмого ноября Коллектива-Клавочка?.. От кровоизлияния в мозг, и шел бы я к ебени матери… Хорошо. Оставим на время этот разговор.
46
Мне понятно потрясение человека, которого не узнают его лучшие,любимейшие и нежные друзья. Но, поверьте, “мои ветеринары” не делалиим никаких прививок. Тем более разрушающих привычные сеязв схозяином и его уютным домом. Даю слово: я здесь ни при чем… Этупытку, к сожалению, придумал для вас не я. Не я… Поймали их,обнаружив с помощью нашей агентуры, в Сухумском обезьяньем питомнике.И Трофим и Трильби ели из одной кормушки с гиббонами. Спали подобглоданным до основания деревом. Обезьяны приняли ихдоброжелательно. Изучали. Выискивали блох.Грубовато, но не жестоко шутили и играли. Служители думали, чтоученые, совсем уже охренев, проводят новый эксперимент по изучениюпроблем сосуществования разных видов животных в рамкахСоветско-Эфиопского научного сотрудничества…А вот почему отловленные животные не узнают вас и явно чураются, я незнаю. Своих любимых насиженных мест, лежанок и вообще всего дома онине признают тоже. Здесь все им вдруг стало чужим. Их заперли…Идите, общайтесь, выясняйте отношения, а я подумаю. Тут есть о чемподумать…Трофим поцарапал, а Трильби укусила? Поздравляю!.. Оставьте на время желание разобраться в происшедшем… Мне ясно, в чем дело. Бегут от вас кот и собачка. Почуяли невинные существа злодейскую вашу душу, вашу черную беду и страшную пустоту жилища. Посмотрите на себя их глазами. Старая тварь, мечущаяся, как крыса в лабиринте, в поисках выхода. Животные не узнают ваших глаз, черт лица, фигуры тона голоса, походки, стати. Вы им страшней чужого человека, потому что они не могут осмыслить совершившейся с вами перемены и того, чем она вызвана. Наверно, излучаете какие-то ужасно неприятные волны или, если это больше устраивает, запахи, наверно вибрируете вы незаметно для себя и меня, наверно Трофим и Трильби не могут перенести моих криков, непонятной трансформации вашей личности, всей теперешней атмосферы дома, наверно они восприняли каким-то образом ужасную информацию, начали сходить с ума и в конце концов слиняли, болтались где и добрались до питомника, где обезьянье общество показалось им почти человеческим.Огромного самца они приняли, очевидно, за вас, потому-что, ласково визжа и мурлыкая, прыгали на него, лизлапы и отчаянно сопротивлялись, когда служители си~ отдирали их от гиббона, пытавшегося сообразить, что про ходит в вверенном ему вольере. Они и сейчас скулят, от зываются от жратвы и тоскуют по первобытному коммун му обезьяньего стада. Они хотят спастись, как я поним ~ сами не зная от чего. Вполне возможно, они перестпринимать вас почему-то за представителя рода человеческогВы не помните, испытывали вы что-нибудь подоб~ перед тем, как написали письмо с отречением от от позвонили нам, а потом отреклись в актовом зале сво института?Может быть, вы ничего не прикидывали, не рассчитыва не соображали, не химичили, а просто спасались, как о~ умевшее, предчувствующее беду животное?Вы говорите: “возможно все было именно таки. Тол, я не верю, что так оно было. Вы находитесь не в с теме самообличения, как это бывает с потрясенными зле ями, даже наговаривающими иногда на себя лишнее для бо. острого прочувствования вины, а в системе самооправда~ вы находитесь, гражданин Гуров. Оживлю я вас хоть на ь или не удастся мне это сделать, спящая вы моя уродин
47
Мы, как всегда, отвлеклись, но, пользуясь любимыми штампами нашей партии, поступательного движения не утратили и не потеряли из виду столбовой дороги… Мы ведь с вами в одной партии… Вы это очень лирично заметили.Я знаю, что день, когда вы, не без помощи Коллективы, получили партбилет, был чудеснейшим днем вашей жизни. Партбилет вы справедливо и точно считали пропуском к кормушкам, в которых лежали все вот эти штучки, вилла, картины, камешки, многолетняя жизнь по колено в коньяке и по яйца в блядстве. Тема эта примитивна и неинтересна.Просто в тот день вы сказали, не вслух, конечно, и неизвестно к кому обращаясь, так: а теперь, сволочи, вы посмотрите, на что я способен! Вы обосрали идеалы, всосанные нами с молоком от бешеной коровки, вы заставили меня убить отца и мать, вы никакие не коммунисты, вы — мародеры, блядуны, пьяницы, садисты, ничтожества, доносчики, предатели и трусы! Я знаю вас! И раз так, то я возьму свое! Я буду брать только свое, потому что я был никем, а теперь стал всем, и я употреблю свою волчью хватку. Она у меня есть, товарищи! Я употреблю ее до конца, пока в последний раз не клацну клыками на лакомом кусочке. Вы хотели отнять у меня все? Держитесь! У вас на глазах, плюя в них, с партбилетом коммуниста в кармане, я стану капиталистом! Я отомщу вам!.. Я буду мстить вам ежеминутно, ибо постараюсь употребить каждую минутку с пользой и весельем для себя! Для себя! Для себя! .. А ты, сука, ты, мразь, спасительница и насильница моя, ты получишь в первую очередь, в первую! И последние твои минуты будут страшны, падаль усатая, на ляжках пупырышки, ложись уж, ложись, пьянь, раздвигай ножищи мерзкие, не лезь ко мне с поцелуями, получи напоследок удовольствие, больше не будет у тебя его никогда, никогда, никогда, никогда не будет, кончи, проститутка, последний раз, кончи, гадина, ненавижу, ненавижу, не-на-ви-жу те-бя, сексотская ха-ря!..Я не фантазирую, гражданин Гуров. Вот — подборка дат, чтобы долго не мямлить. Сегодня, скажем, вы получили партбилет. Вечеринка, обмыв. Ваши вышеизложенные мысли. Безусловно, половой акт с устроительницей вступления в партию. От акта вы отказаться не могли. Всегдашнее омерзение, замешанное на мстительной, потрясающей радости, что это есть ваш последний и решительный половой акт, что завтра он уже не повторится, что завтра никто не даст царапающейся, хрипящей под вами твари избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой, и что добьетесь вы освобожденья своею собственной рукой!. . Назавтра — вот точная дата, Коллектива Львовна Скотникона, согласно компетентному медицинскому заключению, подписанному главврачом спецполикли ник и УВД Вигельски~ скончалась от кровоизлияния в мозг. С ситуацией у вас бьп везуха. Электра гостила у деда по отцовской линии. Правильно?.. Правильно.Не могло психологически не быть всего, что я наимпровизировал. Не могло! Пусть не в этих выражениях, пусть! За ваше настроение, мысли, готовность, понимание вами что сегодня рано, а послезавтра поздно, я ручаюсь. Вот как бессмысленно якобы уставились вы на эскиз Матисса. Вспоминаете? Поражаетесь тонкости моей скрупулезной реставрационной работы?.. Что? Я — говно, а не криминалист?.. Чуете, что я благодушен и не врежу вам за хамство по шее… Нет, я не говно. Ваше дело — единственное в моей практике уголовное дело. До выдающихся дедукций я не допер, гениальных головоломок не разгадывал, но работу провел немалую, и я доволен собой. Доволен… Не колитесь, негодяй, не колитесь. Придет время — до жопы расколетесь, а дальше сами рассыпетесь…Я что, собственно, хотел сказать? .. С чего я начал?.. Ага! Я хотел сказать, что не только Сталин ненавидел Идею, выбившую его из колеи жизни, не только я, вообще не имевший к вашей бесовщине ни малейшего отношения, но и вы ее ненавидели! Вы! Ненавидели всем существом, ненавидели втройне, ибо свою страшную вину списали на нее. Мало того — списали! Вы нагрузили Идею ответственностью за будущие грехи и преступления против совести. Вас и тысячи~ подобных вам типов как бы оправдывал и поощрял к распаду безграничный разврат и ленинский, классовый аморализм — качества, внутренне присущие “всесильной” Идее. Однако рядилась она, как Антихрист, в одежды Христа, в лозунги, обольстившие толпу очевидностью нравственных и социальных устремлений. И вы были плоть от плоти ее и кровь от крови.На словах, на сьездах, конференциях, собраниях, в газетенках, по радио, используя богатство растерявшегося от шока русского языка, вы боролись за освобождение от эксплуататоров, буржуазной морали, стереотипов старой культуры и человеческих отношений, боролись за строительство нового мира. На деле же, сами рабы сатанинской силы, вы создали новые, более совершенные формы социального рабства, истинная суть которых размывалась изощренной демагогией. Создали новую мораль, открыто освящавшую произвол и ненависть к тем, кого Сталин и партия приказывали считать врагами.
67
Слушай меня, Рябов, внимательно. Если бы ты спросил меня, как я сейчас спрашивал Понятьева, иначе прожил бы я свою жизнь, если бы мне ее по волшебству возвратили и посадили обратно в детдомовский кандей с отмороженными навек яйцами, я бы не стал ничего отвечать. Я связал бы дежурного, оглушив его кулачиной, и это было бы мое последнее касательство до плоти человека. Я пробрался бы, закосив юродство, в уцелевший монастырь и молился бы ежеденно и еженощно за мой взбесившийся, изнасилованный, замордованный, страдающий, ослепленный и любимый народ. Я молился бы страстно за его исцеление и вознесение над обидой за насилие, сохранение достоинства и понимание смысла страдания, я молился бы, постясь, чтобы чище была моя молитва, за его душевные прозрения и сопротивление ожесточению… Я и теперь молюсь за все это.Но я грязен, бесконечно грязен, я сознаю напрасность своих греховных мстительных усилий. Мне хочется по-детски, от слабости душевной, свалить вину на своего бессмертного приятеля графа Монте-Кристо, ибо зла натворил я намного больше, чем добра, и жизни во мне осталось так мало, что думается сейчас: не угас ли в ладонях моих уголек, не остывает ли в них пух пепла? Имею ли я право, собственных грехов не замолив, печься за других, за тех, кто чище, выше и праведней меня стократ? Не имею. Я молюсь сейчас коротко и ясно за прозрение слепых, но сильных, злых, но не ведающих, что творят, восхищенных искусственной звездочкой, но заплевавших звездность души, за тех, кто душит дар Божий — свободу, но сам кандальный раб миражей в сатанинской пустыне…Слушай меня внимательно, Рябов. Он согласится. Я знаю. Я верю — он согласится. Нельзя не согласиться за такую цену. Но когда он согласится, и я полечу. .. неизвестно куда, скорей всего в тартарары, потому что, если Бог простит, то отец заупрямиться может, он упрямым до вредности иногда мужиком бывал, сам потом проклинал себя за упрямство, но мать прощала и вот: смотрю — они уже сидят на завалинке, семечки щелкают, и мать отцу говорит: “Дурак ты все же, Ваня, хоть и головаст”. “Верно. Говнист. В кого бы это?” — смеясь, отвечал отец. Так что не знаю, заупрямится он или нет, но когда я полечу, ты заплати за меня Гурову сполна. Нельзя, чтобы вышел он сухим, падлина, из воды. Ты тело мое сразу отправь, куда следует, а родственников этих двух типов вызови самолетом, и пусть они все посидят, посто и посмотрят друг на друга, и череп Скотниковой пусть скалится на них, и Понятьев мычит пускай на сына, косясь одним глазом на программу “Время”, где будет репортаж о проводах представителей иностранных компартий, и где он сам вполне мог бы, при своем скорпионном здоровье, лобызаться троекратно с Гусаками, Корваланами, Цеденбалами Холлами и прочими амбалами. Если Гуров выдержит свиданку — ты уж шлепни его. Возьми грех на душу, а я там похохочу, как ловко я его, паскуду, уделал в игре. Пусть Федя узнает, что мать его стукачка гнойная и многолетняя. Пусть он все узнает о деде и прадеде. Пусть узнает. Он должен знать все язвы всей волчанки мира, ибо призван его исцелять… Так… Что еще? Каша у меня какая-то в голове. В душе чище гораздо и проще… Пленки сожги. Папочку я сам в огонь кину… Вы все обеспечены и свободны. Делайте свое дело, сообразуясь только с совестью и высшим долгом. Моя жизнь вас кое-чему научила. Не проболтайтесь по пьянке, в какой сногсшибательно-романтической операции вам пришлось участвовать. Крупно погорите.Да! Пока не забыл: съездите все вместе на сороковой день в Одинку. Сядьте там на ту колодину, врежьте за помин моей души по стаканчику, закусите, посмотрите вокруг на эту землю, посмотрите и налейте еще и скажите: “Слава Богу!” Помолитесь, разумеется… Нелегко мне было. Впереди еще трудней, но это все-таки — путь. Путь… Но что же тогда то, что я прошел, проканал, прокандбхал? Жизнь… Жизнь… А это — путь. Завещания я не оставил. Незачем привлекать к кому-либо внимание. Возможно, я чего-нибудь не учел, что-то позабыл. Немудрено. Сам додумаешь. В комитете на Гурова не заведено никакого дела… Я для них в отпуске. Инсульт для полковников вроде меня — смерть легкая и почетная… Ну, я пошел к Гурову.
71
Вижу. Вижу, что не терпится вам, Василий Васильевич. Гоните вы время, как ветер гонит воду рек, но течь они не перестают от этого быстрей, а я гоню время вспять, и его не становится больше. Терпеть нам немного осталось… Я, кстати, не спешу выговориться. Последнее слово придет само собой, и его не спутаешь с предпоследним. . . Вот капустка квашеная прилетела. Стол сейчас накроют. Вы позволим себе кое-чем сегодня полакомиться. Позволим. Я угощаю.Сейчас же я хочу искупаться. Необыкновенно аппетитно делать что-либо в последний раз и не суетиться при этом, не жадничать, не воображать, что отпущенного может вдруг стать больше. Не помочусь же я в конце концов десять раз вместо одного-двух, ну, в крайнем случае, пяти, и то при условии, что мы набухаемся от пуза “Балтийского” пива! Верно? Как не выпью литр “Смирновской”… Впрочем, пить я не собираюсь. Нельзя… туда являться под балдой. Нельзя. . . Это я решил твердо. Твердо… Идемте купаться. Папашка уже там…Вон он! Торчит по грудь в воде. Загореть успел. фыркает. Радуется стихии. И я ей порадуюсь, а она не исторгнет из себя ни меня, ни его, ни вас — никого, она всех примет, как всех принимала, и это — замечательно. Стихии — самые демократичные явления на нашей родной земле… Теплая стихия. Совсем теплая. Страшно в последний раз окунуться в нее, словно в раз первый.. . Пошли! . . Вы боитесь спазма?.. Тогда я пошел!..Хорошо! Абсолютное отсутствие у советской власти демократичности не позволяет мне считать ее стихией. Ничего стихийного нет в ней, кроме сопротивления ей же человеческого в людях и природного в веществе. Море ненужных советов — вот что такое наша власть… Бросьте полотенце! Тошно, что сначала приходится покидать навек стихию, а потом уже свинцовое море советов, свалку навязанных идей. Тошно. Однако стихия — первична. Приходится вылезать. Смотрите! Папашка лежит на воде. Как буй держится. Не захлебнулся бы… И в Турцию может унести ветром. Вот турки рты разинули бы и задумались: к чему бы это? Изымайте папашку из воды на бережок любимого им моря. Обедать пора… Прощай, свободная стихия. Прощай. Спасибо…
